СОМНЕНИЕ

Александр АРХАНГЕЛЬСКИЙ

Десять лет спустя

История существует не для историков, как литература создается не для литературоведов. Натан Яковлевич Эйдельман, исторический писатель, гениальный архивист, комментатор Герцена, публицист etc., etc., понимал это лучше многих. Ученое занудство (оно же высокомерие) было ему абсолютно чуждо; он яростно пробивался к смыслу ключевых событий русской жизни XVIII и XIX веков, просверливал толщу времен насквозь и ощущал себя не сторонним наблюдателем, а, скорее, независимым участником давнего процесса.

Но столь же отчетливо сознавал Эйдельман и другое: историк необходим обществу так же, как переводчик на переговорах, как посредник при заключении важной сделки. Не только потому, что без него не разберутся, но и потому, что лишь с его помощью современники могут осознать себя участниками большой Истории, посмотреть на собственную жизнь как на ''игралище таинственной игры''. Другое дело, что эйдельмановские формулы звучали обманчиво-общедоступно, что их тут же подхватывали и затирали до дыр, адаптировали к реальному уровню исторического самосознания, превращали в бесконечное ''путешествие дилетантов''; если Эйдельман и повинен в этом, то лишь отчасти.

Свою посредническую, ''переводческую'' роль автор ''Большого Жанно'' сознательно и в целом более чем ответственно играл на протяжении 1970-1980-х годов. Его книги о декабристах, романтизирующие неудачливых героев и все-таки напряженно-критичные, сформировали исторические взгляды целого поколения. Так популяризаторские <проекты> Юрия Михайловича Лотмана, который ушел от нас пять лет назад, сформировали общедоступный взгляд на ''высокую'' культуру Эйдельман и сейчас бы мог играть эту роль с прежним блеском. Но - не судьба; он часто шутил, что ни один его герой не перешагнул порога шестидесятилетия - и словно накликал, внезапно умер 59 лет от роду.

Случилось это 10 лет назад, в конце ноября 1989-го. А совсем недавно, в конце сентября 1999-го, скончался его ближайший друг, фактически - душеприказчик, и тоже выдающийся историк русского XIX столетия Андрей Григорьевич Тартаковский. Он был человеком иного склада, иного стиля мысли и письма; не бурный литератор, а строгий и чуть суховатый ''знаток''. Его монографии о трагедии оболганного Барклая де Толли и наброски книги о недооцененном Павле I не назовешь занимательным чтением в эйдельмановском духе. Но в той же мере и по той же причине Тартаковский относился к современности как к очередному отрезку нескончаемого исторического процесса, настойчиво говорил и писал об этом.

Потому что если воспринимать ее как набор случайных ''артефактов'', милых или отвратительных бытовых подробностей, а ''историю'' искать где-то там, далеко, можно впасть в глухой хронологический провинциализм. В чем бы он ни выражался. В политической апатии. В последовательном отказе от серьезных тем для газетно-журнального обсуждения, последовательной замене их кроссвордами и забавными сценками из читательской жизни. В подмене телевизионной аналитики широкомасштабными пропагандистскими акциями.

В разговорах о смерти ''высокой'' литературы и о пришествии ей на смену изысканной массовой словесности, которая лучше Достоевского, Умберто Эко и Флобера вместе взятых. В предпочтении всякого рода <ведических знаний> и археологических бредней (вроде популярных ныне теорий г-на Фоменко, согласно которым вся история выдумана летописцами, а на самом деле ни Куликовской битвы, ни прочих важных событий не было)... Тем самым мы не просто ведем игру на понижение, а по существу оглупляем свою собственную эпоху, свою собственную историю.

Можно себе представить, с какой веселой язвительностью написал бы Эйдельман о Фоменко; что бы сказал Лотман об изяществе массовой культуры и ничтожестве литературы ''серьезной''; как бы жестко отозвался Тартаковский о <ведических знаниях>. Но их нет - ''и не будет уж вечно''.

Может ли кто-нибудь сейчас заменить их, выполнить историческое ''дарование как поручение''?

Сомневаюсь.